Сэнь, для тебя. О пиаре и обмане. И да, за Варяг
Драббл
Микеле/Фло
Обман.
узнать всё про пиар
Иногда Микеле кажется, что это ему снится. Или что это пиар. Или что это просто розыгрыш. Смешной такой розыгрыш, который скоро закончится, и всё будет по-старому. С месяцами замкнутого одиночества. Микеле боится этого так же сильно, как и засыпать один. Может быть, именно поэтому он начинает рисовать далеко за полночь, тогда можно не ложиться спать вовсе. На лист ложатся нервные линии туши, они вспарывают белизну бумаги и складываются в какой-то неведомый рисунок: с воронами, нотами и вихрями. Так, по мнению Микеле, и выглядит одиночество.
Ещё оно выглядит, как собранная сумка с вещами в коридоре, обещание «всё обдумать, принять решение» и холодная, аккуратно заправленная постель. Иногда Микеле кажется, что так будет теперь всегда. Что раньше был обман, а теперь – правда.
Вот сейчас – правда. А раньше был обман. Или пиар. Микеле нажимает слишком сильно и портит рисунок, на бумагу падают уродливые кляксы – такие же, как эта правда. В голове противно что-то шумит или гудит, не разобрать. Так звучит тишина и одиночество. Так звучит для него правда. Микеле морщится и вспоминает, какие у Фло были удивительно прохладные руки, когда у Мике на сцене поднялась температура. И Фло практически держал его за шкирку на финальной песне. С потолка падали лепестки роз, а прохладная ладонь надёжно лежала где-то на загривке. И сейчас Мике кажется, что это тоже был обман. Правда – сейчас.
Микеле наливает себе виски, выпивает залпом. Надо успокоиться, выбросить рисунок и лечь спать. Чёрт, говорили же тебе, придурок: не привыкай. Мике сминает бумажный лист и гасит свет в комнате. Темнота – бархатная и мягкая. Как стены в сумасшедшем доме. Микеле там ещё не был. Но ключевое слово, видимо, «ещё». Хочется звонить Фло, дышать в трубку и вести себя, как припадочная девица. Но Микеле просто ложится на диван и старается уснуть. Завтра будет утро. Завтра можно будет ещё немного «попиариться» и позаниматься самообманом. Микеле это так любит, три года без выходных и праздников лицедействовал. Сейчас – время отдохнуть.
Этот диван – второй. Первый Микеле радостно отправил на помойку, когда они поняли, что починить уже нельзя. Они что-то так качественно сломали, что никакому восстановлению он уже не подлежал. И это очень приятные воспоминания. Как уникальная лёгкая боль в мышцах наутро после муторного, невразумительного пьяного первого секса с Фло. Мике давит нервный смешок и всё-таки вспоминает, как ретировался из квартиры француза, как обещал себе больше никогда не связываться с партнёрами по сцене. Через две недели Микеле готовил завтрак на двоих. Это всё приятные воспоминания, они же только подтверждают, как сильно можно отдаваться. Пиару, конечно же.
Три года вопросов. Три года ехидных усмешек, три года смешных фотографий. «Ну, и кто же у вас сверху?». Три года Фло прятал глаза и злился. Микеле смеялся и говорил, что, конечно же, он. Три года вранья. Три года какого-то древнего права брать это податливое, любимое тело. Вырывать стоны. Глухие, больше похожие на ворчание, на жалобу. Три года какого-то правильного счастья. Которое теперь можно обозвать враньём и пиаром. Так – легче.
Микеле закурил бы, но Фло забрал свои сигареты. А больше в доме и нечего курить. Микеле очень хочется тепла, но Фло забрал и его. Всё, до капли. Остаётся только засыпать под тонким пледом. В позе эмбриона. Так, наверно, лежала в доме любовь. А потом появилась, мертворождённая.
Он засыпает нервно, сжав в кулаке край пледа и осознание того, что сейчас – правда.
Утро начнётся с такого обманного счастья. Звонок в дверь кажется очень хорошим пиар-ходом, а радостная улыбка Фло – талантливой игрой. Мике лезет сонно целоваться, залезать под свитер тёплыми руками, расстёгивать ремень на джинсах. Фло смеётся искренне и легко, что-то говорит, наверно, бредит.
И, честно говоря, это всё и есть правда. Вот только сейчас и есть правда.